Нет. Лучше уж так.

Самый верный способ покончить с этим – собраться нам всем пятерым, продемонстрировать силу.

Ладно, стоп.

Уточним: четверым и одному предателю.

На сей раз все случилось моментально.

Днем Генри и Рори, видимо, не почуяли опасности, но теперь дом пропитан этим ощущением. В воздухе повисла распря и запах сигаретного дыма.

– Шш.

Генри махнул рукой назад и зашептал:

– Внимание.

Они вошли в коридор.

– Мэтью?

– Сюда.

Меланхоличный и густой, мой голос все подтвердил.

Несколько секунд все четверо переглядывались, встревоженные, растерянные, и каждый рылся в своем внутреннем справочнике: что положено делать дальше?

Снова Генри:

– Мэтью, ты там жив?

– Все шикарно, идите сюда.

Они пожали плечами, развели руками.

Теперь у них не осталось причин не войти, и один за другим они оказались на кухне, где лился свет, будто устье реки. Он сменился с желтого на белый.

А там я стоял возле раковины, сложив руки на груди. Рядом – стопка тарелок: чистые, сияющие, как редкий, диковинный экспонат в музее.

Слева от них, за столом, сидел он.

Боже мой, вы это слышите?

Их сердцебиение?

Кухня превратилась в отдельный небольшой континент, и четверо мальчишек стояли на ничейной земле, как бы перед большим переселением. Они прошли к раковине, и мы сбились там в кучу, тесно, и Рози, откуда ни возьмись, с нами. Забавно, кстати, как оно у мальчишек: мы не боялись касаться друг друга: плечами, локтями, костяшками, спинами – и все смотрели на нашего убийцу, одиноко сидевшего за столом. В полном смятении.

Что нам было думать?

Пятеро юнцов, и перепутанные мысли, и Рози, показывающая зубы.

Да, собака на уровне инстинкта поняла, что его надо презирать, именно Рози нарушила молчание: зарычав, она двинулась на Убийцу.

Я поднял ладонь, спокойно и недобро.

– Рози.

Она замедлила шаг.

Тут Убийца открыл рот.

Но не издал ни звука.

Свет аспириново-бел.

И тут кухня стала распахиваться, по крайней мере, для Клэя. Остальные части дома разломались, а двор провалился в ничто. Город, и пригороды, и все заброшенные стадионы снесены и сорваны одним апокалиптическим взмахом – чернота. Для Клэя осталось только здесь, кухня, однажды вечером выросшая из комнаты в континент, и вот.

Мир со столом и тостером.

Из братьев и пота возле раковины.

Тяжелая погода не изменилась: атмосфера горячая и сыпучая, как воздух перед ураганом.

Будто от мыслей об этом лицо Убийцы казалось далеким, но вскоре он подтащил его ближе. Пора, подумал он, пришло время действовать, и он начал, через гигантское усилие. Он поднялся на ноги, и было что-то устрашающее в его горечи. Этот момент он прокручивал в уме тысячи раз, но явился пустым. Он был оболочкой всего. С тем же успехом он мог вывалиться из шкафа или выползти из-под кровати.

Кроткий и растерянный монстр.

Ночной кошмар, внезапно свежий.

Но потом – с нас резко хватило.

Безмолвное заявление сделано, и добавить еще хоть секунду к годам постоянного страдания было уже невмочь: цепь треснула, затем рассыпалась. Наша кухня видела все, что только могла выдержать в тот вечер, и на этом месте она застряла: пятеро сплотились против него. Пятеро парней стояли стеной, но один из них отделился и стоял, открывшись – он больше не касался никого из братьев, – и ему это одновременно нравилось и казалось в тягость. Он шел на это, он жалел об этом. Не оставалось ничего, только сделать шаг, к единственной черной дыре этой кухни; он вновь полез в карман и когда вынул его содержимое, то это оказались обломки: он показал их на вытянутой ладони. Теплые красные кусочки пластмассы – осколки раздавленной бельевой прищепки.

И что после этого ему оставалось?

Клэй заговорил, его голос в тишине, из темноты – на свет:

– Привет, пап.

Когда-то, в приливе прошлого Данбаров, была одна женщина, носившая много имен – и что за женщина то была!

Во-первых, имя, полученное ею при рождении: Пенелопа Лещчушко.

Затем то, которым ее окрестили за пианино: Девочка-сбивашка.

В дни перехода ее называли Деньрожденницей.

Сама она присвоила себе прозвище Невеста-Сломанный-Нос.

И, наконец, последнее имя, с которым она умерла: Пенни Данбар.

Так совпало, что приехала она из мест, лучше всего описанных фразой из книг, на которых она выросла.

Она приехала из пустыни бесплодного моря.

Много лет назад, и как многие и многие прежде нее, она приехала с чемоданчиком и смятенным взглядом.

Ее изумил здешний громящий свет.

Этот город.

Он был таким горячим, и широким, и белым.

Солнце было каким-то варваром, викингом в небесах.

Оно грабило, оно раздевало.

Оно накладывало лапы на все – от самых высоких бетонных шпилей до едва заметных клочков пены на волнах.

В ее прежней стране, в Восточном блоке, солнце было игрушкой, вещичкой. Там, в далекой земле, ненастье и дожди, лед и снег – они распоряжались, а не смешной желтый колобок, иногда показывавшийся людям: теплые дни отпускались по карточкам. Даже самые сухие и голые дни могла навестить сырость. Тихий дождик, мокрые ноги. Коммунистическая Европа на медленном спуске с пере-вала.

Во многих смыслах это ее определило. Застенчивую. Одиночку.

Или, точнее будет сказать, одинокую.

Она никогда не забудет, как сошла на эту землю в полной панике.

Сверху, из самолета, заложившего круг, казалось, что город – в полной власти воды здешнего сорта (соленой), но на земле очень скоро пришлось почувствовать всю мощь его истинного угнетателя: лицо моментально покрылось испариной. Она стояла на улице в стае, или стаде, нет, в груде настолько же перепуганных и липких людей.

После долгого ожидания всю толпу куда-то погнали. Завели на какой-то перрон под крышей. Все лампы были люминесцентными. Воздух раскален от пола до потолка.

– Имя?

Молчание.

– Паспорт?

– Przepraszam?[2]